|
Этот сон обступил меня своей спасительной огромностью, наполненной запахом дерева, кожи и сухих трав. Теплый и добротный, как княжеские палаты, он казался идеальным убежищем. Измученный нахлынувшими мыслями, я шмыгнул под тенистые сосновые своды, как сбежавший от нянек малыш…
… Стесняясь своей свободы, одиночества и любопытства, княжич независимо подбрасывал и ловил куклу, украдкой поглядывая по сторонам. Кукла, улучив момент, шмыгнула под огромную картину – дерево с большим дуплом от самых корней. Княжич на четвереньках подполз к дуплу. Картина-полог качнулась и из под корней выглянула кукольная нога. Малыш нырнул под тяжелый гобелен и оказался в небольшой, но чудной комнате. В огромном очаге с решеткой (совсем ином, чем печка на кухне) горел огонь. У очага стоял большущей трон черного дерева, возле него – много полок с тяжелыми кожаными книгами, склянками, мешочками и всякой разностью, с высоты княжича казавшейся обитателями сказочного царства. Неподалеку возвышались ноги огромного стола, причудливые травы обвивали их, сплетаясь в таинственные фигуры, уводя заблукавшего княжича в густые дубравы сна…
– Что съёжилась, любава моя, что тебя напугало?
– Снова метель в поле. Ветер в старой дубраве воет. Печально мне, князе Всеславе, расскажи мне свою бесконечную сказку.
Коса цвета ржаного колоса мягко упала на грудь князя, и его тяжелая заботливая рука легла на девичью голову. Бесконечные тропы морщин сбегались к видящим время глазам, отражавшим и поле, и старую дубраву, и ветер, воющий в древних могучих дравах и , словно путаясь в густых усах князя, вылетали из них не то напевом, не то былиной – чем-то бубнящим, тихим, теплым, баюкающим. Вот и старый дубовый гребень расплел косу и как ласковый ветер погнал золотую волну волос.
Мягко и упруго движется стройная фигура князя со спящей княгиней на руках. Ласково и осторожно укрывает он мехами тонкие девичьи плечи в опочивальне.
… Вековые дубы сна еще обступали княжича, когда он снова увидел трон и очаг, и полки, и вошедшего князя. Тот что-то мешал из склянок и мешочков в серебряном кубке. А сев на трон, взял в очаге лучину, да и поджег кубок, и стал из этого факела пить. Метались по стенам тени, и чудилось княжичу, что это гибкие звери несутся сквозь снег.
Горячие струи эликсира потекли по могучему бессмертному телу Всеслава. Он снова слышал вьюгу, слышал ее за стенами терема, слышал кожей и кровью. Веки налились памятью и века легли меж ним и…
… этим вечером,
… этой комнатой,
… этой тоской и радостью…
Восторг буйствующей стихии ласкал его грубую кожу, застывая на жестких усах.
Метель в поле. Кажется, весь мир несется вокруг земли, разминая старые кости, загнав в сон пугливые взгляды. Одинокая фигура в ночном поле неистово обнимается с ветром, как с давно не виданным братом, и их общий восторг ставит дыбом мех на волчьей княжеской шубе и на малахае с роскошным волчьим хвостом.
Расцепив, наконец, объятья, фигура склоняется долу, нюхает снег, глаза его, словно впитав блеск и радость всех этих снежинок, горят дикими звездами, позабывшими имя… И только звезды видели путь, по которому двигался в этой метели одинокий матерый волк.
Ветер выл за окном, делая особенно мягкими и легкими шаги огромного серого кота. Он покинул окно и устроился на ложе рядом с княгиней. Белые тонкие пальцы привычно зарылись в густую серую шерсть и потеребили чуткие уши.
Дверь тихо отворилась. Вошедшая девка осеклась на полуслове:
– Барыня…
Наткнулась на жесткий взгляд кота и, кланяясь, торопливо вышла.
Княгине снилась метель. Дикое поле. Всадник, вылетевший из пелены. Конь, ставший дыбом и сдавший назад.
– Чего ты?! Не боись. Нет же никого. Почудилось, милый? Ну-у, пошли. Пошли-и-и-и!
И опять темнота, и ставший уже привычным по многим снам грозный и ласковый голос:
– Где тебя, серого, опять носило? Вся морда в снегу…
Теплая близость любимого тела окутала хрупкие плечи и прогнала пугающие картины. Тонкие нежные пальцы коснулись родного лица, и тихий голос прожурчал из сна:
– Князе Всеславе, где опять блукал? Все усы в снегу… |
