Балконную дверь захлопнуло сквозняком, но от этого отворилась дру­гая, гораздо глубже, пошевелила створками, за которыми обнаружилось что-то, напоминающее мякоть моллюска, и — снова это выпадение из возраста, слезы на холодном паркете; в руке трепещет умирающая птица, и мне двенадцать лет. Птица разевает желтый рот, я готова поклясться, что разбираю немую азбуку, все непроизнесенные булькающие, вибриру­ющие, уходящие звуки — так подсматривают (будто из-под одеяла), но на сей раз...

Смерть, даже воробьиная, возвышает — и вот я на подоконнике. Внизу шевелится листва, какие-то птицы суетятся у самой земли, но с высоты сквозь стекло не рассмотреть, тянусь к шпингалету...

- ТЫ С УМА СОШЛА!!!

-Что?

- Слезь с окна, дура! — голос брата, словно бильярдный шар, случайно угодивший в лузу, ШАР-ДУРАК...

-Но я...

- Не смей! У тебя еще столько таких будет, ты что же, из-за какой-то...

-А?

Впервые с ИНТЕРЕСОМ смотрю вниз. Молодой орех, стриженый под гарсона, качается в такт ветру, от этого легкое головокружение, будто по тонким венам разливается самбревин... Какая хрустальная пустота! И го­лос, голос брата, так волнуется (любит, наверное?), но зачем пугать... Неу­держимо тянет сойти, словно воздух состоит из восторга и радужных то­чек, чье хаотическое движение образует восходящие потоки для крыльев.

Я почти ступаю — ТУДА, но...

"МА-РИ-НА!" — Внизу стоит Пьеро и скорбно протягивает белые ру­кава: "Никуда ты не упадешь. Ни-ку-да..."

Однако шаг сделан, я зажмуриваюсь, и... ("не упадешь, и не упадешь...")

Откуда этот длинный балкон, увитый плющом? Экзотические птицы поют в изумрудной зелени, вероятно, колибри. Их набилось штук сорок в изящную золоченую клетку, а одна из птиц словно бы сшита из лоскутов, но живая. Окраской она напоминает бабочку с подарочным именем — Подалирис. Птицы пьют нектар и быстро — быстро машут крыльями, об­разуя в воздухе свистящую восьмерку.

Фр-рр! Оборачиваюсь. По наклонной крыше шагает высокий человек и на плечах несет девочку. Кого она мне напоминает? На нем высокие охотничьи сапоги, и я догадываюсь, зачем это нужно — вся крыша усеяна лужами. Из самой большой внезапно выныривает голова огромной кры­сы, точь-в-точь как та самая, бог весть какой давности, мелькнувшая в мо­ем коммунально-квартирном детстве. Кажется, соседи всю ночь просидели тогда на кухне, выдалбливая дырочки в нашей убогой утвари — мисках, тазиках, а напоследок подсадили в кастрюлю со щами крысу; она была совсем жи­вая, когда мы открыли крышку…Но это было совсем другое время, и кажется, другая страна…

ДОЖДЬ...

ИТАЛИЯ...

МЕБЕЛЬ...

Ну да! Дождь такой, как будто в Италии под Новый год из окон выбра­сывают старую мебель. Внизу Пьеро — все еще протягивает руки, но те­перь он манит к себе. Ну уж нет! Пробую толкнуть балконную дверь: "А-у-уу..." — голос высохших деревьев словно по стеклу проводит коготками, и мое дыхание остужает кричащие полосы...

-Эй!

— свет...

взмах...

снег... — снова боюсь уронить глаза — туда, в ледя­ную долину, синюю и сияющую, слишком мертвую, чтобы допустить чье-либо присутствие, но вот и оно — лыжник на голубой лыжне, удаляющаяся точка со спиной Рокуэлла Кента... Да нет же! Всего лишь визг тормозов и оживленная улица, где я — в центре белой полосы; на мне совсем нет одежды, но этого никто не замечает; люди, машины снуют вокруг, не заде­вая, не мешая, не препятствуя, машины, люди...

"Вот и хорошо, вот и славно. Места знакомые, как-нибудь доберусь. Как-нибудь. Главное, вспомнить дорогу. А если спросят, почему голая, от­вечу: "раздели..."