По ночам мое детство становилось гигантской бабочкой. Оно, как пронзительный невидимый ветер, охотилось на меня, маленького и беззащитного. И некуда было укрыться от его смыкающихся и размыкающихся, как веки пространства, крыльев. Бесшумные яркие хлопки впечатывали в память пугающие стоп-кадры, а затем тяжело и мягко, как бархатный занавес, обнажали древний театр сна. Я метался в тяжелых складках крыльев, выныривая то по одну, то под другую строну занавеса, но детство, как дом, захваченный желтыми листьями, было в плену  у театра. Я скитался по комнатам с бутылкой кефира в поисках голодного плачущего котенка и натыкался на испуганный взгляд матери, застигнутой за поеданием, подаренного старшим братом, торта, - тот истекал кремом с яркой надписью «Мама, я лишил ее девственности».

А на другой стороне я долгие месяцы слушал непонятные мрачные и торжественные рассказы человека в черном фраке и котелке. Он загадочно перемещался по комнате, прорастая лицом то из шкафа, то из часов, водя за собою по стенам белесый потрет окна, ватагу чудных теней и тревожащий стук колес соседней железной дороги.

У дома на месте старой кочегарки был пустырь с бетонной топкой, в которой вор с уставшим лицом сделал голубятню. Но бархатное крыло вздрогнуло – черный занавес, - и я увидел на пустыре гигантский камин. Рядом в кресле качалке читал газету крепкий старик с суровым лицом. Крик «папа» исчезал в его глазах, как на бесконечных дорогах, уходящих в ночь. Видимо, по ним уходила, кутаясь в крылья, бабочка, когда утро заставало в сонных переулках мальчишку, заборматывавшегося стихами и время от времени отпускавшего крики, опережавшие молочниц.