Дождь перетекает в снег. Снег – в дождь. И мало кто догадывается, что виной всему – случайно оброненное слово.  В свете фонарей дождь и снег идут вниз и вверх одновременно, и в этом двойном потоке тает комната, заполненная зеркалами, как сетчатый глаз стрекозы.

     В бесконечных ячейках времени двоятся, троятся в свою очередь удвоенные наши отражения, повторенные сто, двести, триста раз. Они уже зеркальны оригиналу, и если мы в парном своем полете обращены друг к другу лицами, то в какой-нибудь сотой ячейке соприкасаемся горячими от желания спинами. Чешуйчатокрылые. Чудовища. Двуспинные – улыбка не поэта, но ученого – разнонаправленные  потоки, без которых не выжить целому, не станцевать на вселенских углях колдовской свой танец под осенними звездами…

       Отражения подрагивают, как мозаичный узор в калейдоскопе. И зеркальная стена выгибается за плечами, как много лет назад, когда на  пляшущей амальгаме  явилось мне совсем не то лицо, что ожидала увидеть.

    …Он тихонько подтолкнул меня к большому, и, кажется, очень старому зеркалу. Покачивались в стеклянной колбе  последние садовые цветы – мелкие, лиловые, с  ностальгическим, тихим запахом. Мы были чужие, случайные друг для друга люди. Разве что, чуть милосерднее к миру, чем прочие. Это было странное, тягучее время. Замедленное.Как если бы песчинки в песочных часах падали в рапиде, и не всегда вниз.

Окруженная толпами, я была безраздельно одна, и шла по краю с отвагою ребенка и сумасшедшего. Судьба несла меня  на вытянутых руках, заплющив от ужаса глаза.(Так   

держит первенца робкая девочка-мать). Несла, чтобы как кувшин с водою выплеснуть навстречу  сумеречно поблескивающему стеклу.

   Я коснулась взглядом зеркала, и увидела не себя. Точнее, не только себя.  Рядом со смуглым растением на тонкой шее,  в туманном мареве  покачивалось все время меняющееся отражение человека с птичьим профилем, тяжелыми складками лба и глубоко посаженными глазами. Оно ничем не напоминало щекастое лицо моего соседа.

Но зеркала уже вовсю  шутили со мною, и я в ответ научилась  писать на гордой амальгаме стихи.  Я писала их губной помадой,  они долго не стирались, и, отраженные не единожды, запечатлевались не только здесь.

    Зеркальная стена выгнулась, я не испугалась, но не узнала тебя.  А потом, узнав, испугалась.  Чтобы после снова войти  в зеркальный круг и понять, что ничего не стоит пробивать лбом, но когда дается –  бери…

   Мягкое скольженье света. Лунное. Перетекающее в самое себя. Как море. Как ветер. Как растения. Как мы, переплетенные в череде удивленно поглядывающих друг на друга зеркальных силуэтов.

Комната дышит. Часто часто. Так трепещут крыльями цикады. Мы плавно зависаем над безукоризненным овалом в узорчатой лиловой чешуе – в мире предметов у него есть свое имя, но здесь оно ни к чему, - и узор, неслышно  зазвенев, разрастается в невесомую корону кристалла. В старинном зеркале, вращающемся на огромной, а потому незаметной скорости, король в драконьей мантии несет на руках хрупкую счастливую королеву. И в каждой чешуйке, в каждой  зеркальной грани отражаются  перетекающие, переливающиеся формы, которые они не устают дарить друг другу.