Когда Саньку вели к Вечному Деду, он не чуял не рук, не ног. Казалось, дыхания и того не было, а перо со шмелем, что нес он вместе с Данкой, навроде как само летело и несло его за собою.

Дед сидел на пороге странной избы. У двух стен той избы концы бревен пропадали в скале, или наоборот росли из нее. В деревне говорили, что Дет этот вот так на пороге и сидит всегда. А к нему все ходят, даже звери лесные. Говорят, что звери эти ему травы с дальних полян носят и коренья-ягоды всякие. Дед был сед, что твой блик на речной воде в ночь полнолуния. А волосы должно быть тоньше паутины (даром, что была их целая копна, и на голове и под подбородком) ветерок-то был совсем слабенький, даже травы едва раскачивал, а его волосы парили над плечами, как пух на ветру бабьего лета.

Когда подошли, глаза дедовы были закрыты, и на губах играла легкая усмешка.

Изблизи было слышно, как за спиной у Деда что-то гудит, прозрачно так, но увесисто. Будто растворенный в летнем зное голос большой окарины, на которой Мать Цветочных дев играет во дни Великих праздников. И тут Санька вовсе чуть сил не лишился: из огромного дуба, что возле дедовой избы рос, стал вытекать здоровенный рой диких пчел, про которых говорили, что в сказочные времена они даже дракона могли уложить. Этот дикий рой завис над дедовой головой, лепя из себя всякие фигуры. Тут-то дед и открыл глаза.

Санька не раз слышал, как в деревне сказывали, что Вечный Дед за долгую жизнь высушил не только слезы, но и слюну. Потому речь его как мед или горная смола – не обильна, но драгоценна. Потому и поразили Саньку дедовы глаза – в них стояли слезы. Да еще Мать Цветочных дев, увидев те слезы, как ахнет.

А за слезами Вечного Деда играли картины, одна другой ядренее.

Тут, на поляне перед избой стоял перепуганный малец за руку с Цветочной девой Данкой, кровной и удалой, из самых, что ни на есть самых. В руках они держали перо, на котором деловито возился шмель. И, словно молоко сквозь холстину, проступала из этой картины другая – та же поляна, но леса за ней еще нет, и река, что течет теперь дальше, течет тут – на  месте дубовой рощи. В густом тумане исчезают последние ладьи, уводимые «Печальной трелью» на другую сторону сумерек. И только одна все еще раскачивается у берега. Там в ладье, потупив взор, стоит стройный юноша и нервно теребит весло. А между лодкой и им, сидящим  на этом же крыльце,  стоит Она – отрада жизни его – Дана. Стоит и растерянно теребит перышко, на котором уснул шмель. Ее глаза устали молить, а потому просто плачут. И он, наконец, сказал ей:

- Иди, доченька, я пригляжу за твоими цветами…

… и тут же картинка смаргивается, и видится другая, в совсем ином месте. В горах, в недоступных вершинах, у старой пещеры сидит старик с таким же лицом и такими же волосами. Пылкий путник, забравшийся в эдакую высь, уже не первый день кружит вокруг этого места, всякий раз спрашивая у редких встречных-чабанов: «Давно ли так сидит этот старик?» и всякий раз неразговорчивые горцы отвечают одно и то же: «Всегда».

Наконец путник осмелился подойти и спросить старика. То, что он увидел за его спиной, взорвало мир странника – он увидел письмена, которые лишь недавно открыли в других горах, за многие тысячи километров отсюда и про них известно, что письмена эти древнейшие в мире, на тысячу лет древнее тех, что считали самыми древними. И это скупое горское «Всегда» вдруг окутало его эхом бездонной пропасти, опрокинутой в звездное небо.

- Отец, скажи одно, зачем? Зачем так долго? Мыслимо ли..?

- Садись, сынок. Смотри и слушай. Видишь, солнце уходит в горы. Когда наш народ уходил за перевал тумана, солнце садилось так же. Последняя фигура скрылась из виду, когда вдали что-то блеснуло и стало приближаться. Это была маленькая птичка Тиу, умеющая возвращать заблудшие сны, и кормящаяся солью, что выступает на самых древних камнях. Эти птицы ушли вместе с нашим народом за перевал тумана сквозь большой водопад, и только она вернулась.

На ладони у старика сидела маленькая пичуга, причудливого – орнаментного окраса с хохолком странной формы, неприлично напоминавшем корону сказочных принцев.

- Если я уйду, кто скажет ей в сумерках «здравствуй»…