Лето катится к середине, неумолимо приближаясь к звенящему краю, пятому сезону, когда вода, повторив форму горла, уже не утоляет жажду, и темные плоды лежат на садовых дорожках, и оса сосет спелую грушу - зачем ей, хищнице, мяснице...?

Уже давно отлетевший, но застрявший в листве тополиный пух второю волной валится на город. Мы едем в гремящем трамвае, смотрим друг на друга и с двух сторон дуем на пушинку - она висит неподвижно на одном и том же месте, значит, мы снова… Маргаритка, Ирис, Лаванда, Окопник, Рогоз, Астрагал, Дудник - шепчу я, и ты соглашаешься: Да. Это. Он. (Однажды выучившись птичьему языку, трудно остановиться).

Дома мы пьем чай с акацией. В оконную сетку бьются перепончатокрылые, им миллионы лет, но при чем здесь наше варенье?

Большое зеркало удваивает комнату. В нем тоже двое. Кусочком льда она проводит по его животу. Он вздрагивает.

- Не хватает розовых лепестков...

- Или птичьих перьев?

Бразильский ритм будоражит комнату. У зеркала кружится голова. Он засыпает, полуприкрыв веки - он всегда спит с открытыми глазами, и в зрачках у него отражаются притихшие предметы. Жадина, боится упустить Здесь, пока он Там.

Но оставим их отражаться в зеркале, а сами вернемся на месяц вперед, потому что у спящих всегда время идет наоборот. По крайней мере фотографии 90-го года старше девяносто девятого, зато предметы старятся, как и положено. Там тоже лето. Там павлин ученый все ходит по цепи кругом. Но цепь златая, как и его роскошный хвост, и павлин не торопится на родину. Там валятся с неба железные груши, и ветер дует не куда захочет, а куда велят. А здесь смола застывает на абрикосовых деревьях - о, слезы Ибн Сины! Здесь тягучим песням вторят соловьи, если прислушаться, можно разобрать в их трелях забытый шершавый язык.

Мы идем по городу, застывшему в зное, как муха в варенье. Старые газеты катятся перекати-полем. Вода в городском пруду напоминает бульон, и земля усеяна косточками от черешен... На углу темнокосая старуха, расстелив шаль, продает большие черные ботинки. отливающие фиолетово-синим.

- Вот Он. Мы его застукали. Тихое дыхание текста, когда вдох не отличишь от выдоха, а правая ноздря вдыхает вровень с левою.

Старуха оборачивается. Иссиня-черные ботинки вспархивают, и рассерженная ведьма пытается затолкать в кошелку двух сварливых грачей.

- А вот и слушайте, - поднимает она на нас два глубоких глаза, в одном из которых зеленеет китайский чай, а в другом кружится по ободку турецкий кофе, - вот и слушайте: голова у Него змеиная, ноги и гребень драконьи, хвост павлина, а взгляд... ЧЕЛОВЕЧИЙ.

Ты просыпаешься. Я штопаю твой носок. Мне нравится следить за тем, как переплетаются нити.

- Этот носок вечный, потому что я все время буду штопать его разными нитками, пока в конце концов ничего не останется от тех, первых, но и это только начало, потому что тогда нужно будет менять те. что родились сейчас. Кстати, который час?

- Без четверти вечер.

Солнце, спохватившись, валится за горизонт. Ты берешь блокнот, и выводишь буквами, которыми можно прихлопнуть шмеля: "Рецепт этого зелья мне передала во сне одна не то ведьма, не то фея, носившая тень старухи, тело девицы, а своей девственностью жонглировавшая как цыган солнцем, умудряясь ею трижды за одну ночь накормить любовника...» *(из романа С.Тесло)

- Х-ха - раздается в ночи крик, который трудно перепутать.

- Когда свет от материка, Луна красная, а когда от Океана, желтая, как сейчас...

Настоянная на океане Луна повисает в форточке - мед с молоком и топленым маслом, амрита, которая всегда является после яда.

- Но это мы или снова Он?

Конечно мы. И Он. Язык растет как цветы - корни спутаны, а венчики разные. Но, кажется, мы истратили ночь. Который теперь час?

Ты смотришь, как будто боишься сморгнуть звезду:

- Без четверти утро.