Вечерняя песня Ясмины

Бабка Ясмина была красавицей. Всегда. В 16 лет ее покинул возлюбленный, она не поверила, лишь удивилась немного. С тех пор выражение легкого изумления так и застыла на ее лице…

Старело тело Ясмины, покрывались змеистыми бороздками ее плечи и руки. По ступням её можно было читать, как по ладоням или по руслам пересохших рек. Но лицо Ясмины так и осталось шестнадцатилетним, словно решило, во что бы то ни стало, дождаться своего беглеца.

В день семидесятилетия  Ясмина, собрав все накопленные сбережения, явилась к самому дорогому в городке пластическому хирургу и попросила нанести ей на лицо хотя бы с десяток приличных морщин.

Хирург посмотрел на свою левую руку, поднял увесистый мешочек с монетами, покачал головой и вернул Ясмине.

Бабка с лицом девицы, как всегда посмотрела на доктора удивленными глазами, но тот, не говоря ни слова, повалил ее на кушетку, даже не запутавшись в  Ясмининых юбках.

С этого дня лицо ее престало удивляться, а заказанные Ясминой морщины сами собою вползли на ее щеки.

Так прожила она до ста. За 5 часов до смерти Ясмина купила билет на автобус до Пловдива. На полпути в открытое окно автобуса влетела большая спелая груша, срезанная острой стеклянной гранью. Бабка не растерялась, вскрикнула, обеими руками поймала грушу, поцеловала в спелый бок и тут же умерла.

Змеилась лесополоса вдоль дороги. Тонкой струйкой вилась пыль. Гудение автобуса наполнилось мерным жужжанием пчел, навсегда заполонившим теперь сон Ясмины.

Дневная песня

Листья всегда летят по наклонной… О, эта отстраненность ветра, как будто ему нет дела, как будто и не  хотел вовсе, как будто и не он… А ведь и вправду – не он. Астры в саду – махровые, словно нарисованные, - да полно вам, не бывает таких. Меховой шмель гудит на одинокой ноте, но уступает тяжести цветка, его волнующему притяжению. Спи, медвежонок, спи. Ты смотришь на шмеля, на ленивые бархатцы и недрогнувшей  рукой пририсовываешь времени усы.

Что ж, придется выключить свет и прокрутить назад пленку. Стрекочет старенький проектор. Шуршит под коленцами плоская прозрачная змея. А на экране снова сад. Усталый человек положил голову на колени молодой женщине. В руках у нее гребень и птичье перо. Она гладит ему волосы и одновременно что-то пишет в блокноте (цвета затаившейся ящерицы).

- Вот послушай – говорит она и стряхивает на блокнот слюду – Видишь, эту золотую росу? В ней собрана пыльца влюбленных в ветер абрикосовых деревьев, прозрачный воск с округлых боков яблока, тягучий аромат липы и солнечный свет одуванчика. Все это перемешано с ворсинками пчелиных лапок, к которым и подвешены эти тугие бочонки с порошком охры. Из этого порошка пчелы готовят тайное снадобье. Говорят, что понять спрятанные в гудении пчел слова – это все равно, что открыть напиток бессмертия, чтобы жить вечно – как даосы или пчелиная Царица, которая проживает одну свою и еще сто чужих жизней.

Пчела… умирает, кусая, но даже укус ее, как соль – лечебный, и даже смерть ее сладка и приносит исцеление.

Пчела – чистая саттва, золотая точка пространства. И знаешь, я думаю, пчелы не умирают насовсем.  Они просыпаются в другой жизни; но чтобы их пробуждение было таким же душистым и сладким, как здесь, подруги напевают им колыбельную. Для пчел. Для … засыпающих пчел. Вот, послушай. Но не слишком долго. Иначе уснешь и проснешься в совсем другом месте, как бабка Ясмина, которую ты не помнишь, потому что она тебя видела (и при том насквозь), а ты ее – нет.

Песня о Чудовище

         (петь только во время заката)

«Хорошее чудовище верблюд», – так сказал один большой поэт из пыльного Харькова, где дешевых кофеен больше, чем деревьев, где метро опасней мышеловки, где самое безвкусное на свете мороженное бессовестно расхваливают молочно-белые тетки с хищным румянцем, где… где…

Впрочем, все было так давно, что и не было вовсе. А было-то что? А был верблюд, красивый и двугорбый, с лебяжьей шеей, с лицом дракона или древней черепахи, со сдвоенной Джомолунгмой на спине  и плавным ходом белоснежной яхты. Временами в него не вмещались слова. Он сплевывал их, даже не проглатывая остаток. Раздавался звонкий, как ругательство, шлепок (и в том, и в другом есть что-то тюркское), и опустевший корабль снова продолжал свой путь.

Пыльные барханы, перегревшись на солнце, отползали на север. Солнце отворачивалось от них и, не мигая, смотрело на провинциальный южный город, туда, где сидел старый человек с песчинками в просветлевших глазах и слушал то ли гудевших над садом пчел, то ли с двух сторон обнимавшее его море (которого здесь, впрочем, никто уже не помнил). Человек смотрел в шипящую волну и говорил – все тише,

                                                  все проникновенней…

                                                              все тише.

На другой стороне листа кто-то улыбнулся и поднес к губам кружку с молоком. Ложка с медом опрокинулась, и янтарная капля тяжело и медленно упала в центр сосуда.