В ракушки снов проникают песчинки твоих пробуждений, и вскоре появляется жемчужина — беззащитно-розовая, трепещущая, как листва во время дождя. Вынимаю ее языком, натираю лавандовым маслом — и тогда проступают буквы — тайнопись наших сновидений.
Мы бредем по пустыне, поливая следы водой, чтобы дождь не заблудимся среди барханов. Неполитые следы разбегаются в стороны быстроногими варанами, унося на хвостах наш забытые сны.
Ближе к вечеру появляются горы — безмолвные, как наполненный до верху глиняный сосуд. Мы входим в пещеру у подножия и разжигаем огонь. Его танец проступает на стенах причудливыми рисунками. Я кормлю тебя вымоченными в вине устрицами, и ты вспоминаешь свои карты одну из другой.
Во сне я беременна четвертый месяц и все это из-за мандарин. Дело в том, что кожура их соответствует мужскому началу, а дольки разделяются на женские и детские (съев последние, можно понести). Отца же будущего ребенка можно найти с помощью косточки из этой дольки — она начинает петь при его приближении.
Я просыпаюсь так же легко, как закрываю глаза, и смятые простыни еще долго хранят пробелы твоего дыхания. На кухне протекает кран (каждая капля пахнет по-своему). Завариваю в глиняных кувычках чай, и он пропитывается звуками (а звуки — чаем). Я теряюсь в этом хороводе и подношу губам чашку всякий раз, когда слышу какую-нибудь мелодию.
После полудня картины в доме оживают, и веснушчатая пристань в углу наполняется звоном якорей и хлопаньем парусов. Половицы покрываются солью и водорослями, и ты выпускаешь в эти морские колодцы аквариумных рыб.
Серебристо шуршит о порог вечер.
Книги на полке дряхлеют быстрее твоего взгляда. Их страницы пропитываются солью и со временем кристаллизуются. Ты разгребаешь эти кристаллики, отыскивая нужные слова и фразы, и выкладываешь их передо мной, как Кай в замке Снежной королевы.
Я закутываюсь в свои сны, как в теплое одеяло, и время набухает от нашего молчания.
Древним мамонтом приближается к дому вечер. В его спутанной шерсти звенит многоголосая тишина. С ресниц срывается дождь, и я торопливо подставляю под эти потоки чашки. Разглаживаю морщинки у глаз и тайком от тебя прячу в дорожную сумку целебные корни цикория.
Ты уходишь, когда скрип калитки становится нестерпимым, оставляя исписанные взгляды минуты. Переворачивая песочные часы, можно услышать твой голос. Косматые облака цепляются за деревья, как таежные медведи, и точь-в-точь как они сосут лапу.
Нэцке из слоновой кости по-китайски загадочно щурят глаза.
На твоих губах распускается бутон улыбки.
Каждый день кукушка часов подкладывает мне своих птенцов, и я выкармливаю минуты солью. От этого они становятся похожими на дубленые шкурки, проглаженные против шерсти.
На порог наметает песок и чьи-то давно засохшие шаги. Ты врываешься в комнату, как персонаж недосмотренного сна, и я посыпаю тебя корицей. В твоих руках распускается красный бутон, и на ладонь вспархивает заспанный эльф. Его колокольчики позванивают в такт порывам ветра, и хочется согреть их своим дыханием.
Ночь, сидя в кресле у стола, вяжет кружево. Рядом с ней разбросаны нитки, хрустящие сухарики хлеба и визитки с телефонными номерами. Мы молчим так, как молчат набравшие в рот малинового сиропа, и я знаю, что пот у тебя такой же сладкий и тягучий.
Ты разматываешь клубок шерсти, словно раздевая пустоту, и бормочешь под нос: "Сегодняшний день просыпается, стоит лишь тебе раскрыть глаза. До этого он нем и слеп, как тропинка, убегающая за горизонт".
Я приманиваю рыб своим отражением, и в зеркале за спиной кто-то вскрикивает. Мы меняемся ролями, как платьем, заношенным до дыр, лепя все новые и новые маски. По сценарию вечер, уютный дом, бесшабашное пение менестреля под окном. Темнеет, и бабочки слетаются на его голос, как на отблеск свечи. Укладываюсь спать, забыв перевернуть страницу.
Когда же утро?..
Я выпускаю бумажных птиц, и они возвращаются, исписанные чьими-то стихами, как листья морщинами. Оставляю их подсушиться на ветвях дикой сливы, и в ее плодах вместо косточек рождаются строки. Эти начиненные плоды очень вкусны по вечерам, когда буквы щекочут язык и впитываются, словно сок.
Осень белкой прыгает с забора на куст, оставив сладко спящую гусеницу, и ее тень застывает в этом промежутке. Я ставлю точки на всем, на чем придется, и размечаю пробелы между твоими шагами.
Индейские мокасины во сне продолжают мчаться за зверем, и каждый раз я нахожу их в другом месте. Возможно, в этот раз охотились на бизона — его шерсть спуталась с бахромой.
Минуты просачиваются сквозь волосы, как солнечные лучи или твоя улыбка, и так же заплетаются в косу. Цветочные горшки отзываются на прикосновения протяжно и гулко.
Мы бредем по полям, и сны ступают след в след, как умытое эхо. Травы вслушиваются в наше дыхание, ловят несказанные слова и слагают сказки, тягучие, как майский мед. Между молчанием таятся пчелы, стряхивают пыльцу на ладони, и от этого те становятся бархатистыми и немного липкими.
В октябре ты варишь эль, выпив который, можно проснуться в любом сновидении на выбор. Я развешиваю на окнах связки сушеных грибов и морских ракушек. Сбрасываю одежду, как давно просроченные листки календаря, и ты входишь в меня как ключ, распахивая двери настежь.
:"Веди тропой, листая зыбь болот,
ведуньей босоногой"
Босоногий вечер колдует дороги, врываясь в наш разговор стремительными запятыми. Ты читаешь стихи, словно напившись Осенью, и хмель кружит голову. Я теряюсь в зеркалах, как в троеточиях (когда невозможно понять, на какой точке кончается сон).
Отрывки молчания намечают рассвет. Осторожно переступая запыленными сандалиями, мы уходим в бездорожье. Сквозь рубашку просачивается холодок — словно трепещет за пазухой испуганная бабочка. Трава прорастает сквозь наши тени, и они, убаюканные, остаются за пределами сцены. Снимаем маски и костюмы…
Репетиция. Свет. Двое идут рядом, словно примеряя по очереди сны. Нанизываю слова на нитку (вместо пробелов — узелки). Ты рисуешь на тропе следы единорога, пока не находишь маленькую серебристую подкову (ту, что вешают над дверью на счастье).
Декорации за спиной оживают и выстраиваются в шахматном порядке. Мы движемся по граням пространств, посыпая путь солью.
Рокировка. Гулко отзываются валторны. Прохудившийся настил скрипит под ногами.
Появляется третий персонаж. Он обеспокоен и зябко кутается в плащ. Мы нащупываем себя в его сновидении, прячем под подушку ключи и развешиваем на стенах круглые зеркальца. Отражения выступают вперед и кланяются в сторону твоей улыбки.
Занавес. Аплодисменты.
Самые лучшие тексты просыпаются в моих снах под утро. Я пробую слова на вкус, и они узконосыми лодочками скользят на поверхность. Подставляю ладони, и сны отпечатываются на них изогнутыми змейками. Потом стоит лишь взглянуть на них — и они начинают шипеть и извиваться в безмолвном танце слов.
Вечером я захлопываю все книги и тетради, чтобы написанное не уснуло и не растворилось в своих сновидениях.
Я научилась повторять звуки, не разжимая губ, и мое зеркало безошибочно может угадать, что я молчу.
Ночь чернокрылой птицей садится на подоконник, и я, чтобы не спугнуть ее, гашу свет. Ночью приходят видения: разноцветные и черно-белые, забытые и уже порядком надоевшие. Нахохлившись, сидит в углу моя тень. Ей холодно и я, не просыпаясь, укрываю ее пледом. Становится тихо.
Я напеваю колыбельную для своих снов.
Я прихожу в твой сон нагая и бесстыдная, и ты ведешь меня в заросли кипрея и мать-и-мачехи, а к утру растираешь прохладной росой.
С пробуждением утра наши тени сплетаются в любовном танце, и я наигрываю им мелодию на косточке абрикоса. Виноградной лозой вплетаются в мои волосы твои пальцы, и появляются прогретые солнцем янтарные ягоды. Ты срываешь их губами, а из кисточек сплетаешь наряд дриады. Я становлюсь сладкой и липкой от сока, и ветер запутывается в моих словах.
Ты — Пан, а я — неистовая нимфа, и мы бродим по лесу, как вино в глиняном кувшине. Семена одуванчика щекочут колени.
К вечеру мы забредаем в шалаш и спугиваем еще не проснувшуюся летучую мышь. Ее сон цепляется за ветви, и она улетает без него. Я где-то потеряла свои бусы и теперь не могу вспомнить слова колыбельной.
Мы засыпаем под шепот трав.
Я раскрашиваю ракушки в цвет огня и выкладываю на стол. Они смещаются в замысловатом танце, и завораживают случайно залетевшего мотылька. В углу тихонько позвякивает старенький будильник. Кошка у порога задумчиво согревает своим теплом твое отсутствие.
Ты приходишь, обуваешь протертые до дыр тапочки и усаживаешься в кресло. Я выпускаю из клетки сегодняшнюю птицу, и она уносит с собой день.
Лепестки розы падают в чашку чая. Они похожи на кораблик феи, и я наигрываю на флейте, чтобы не спугнуть ее. В ракушку, что лежит на подоконнике, забирается ветер и напевает слова давно уснувшей песни.
Ночь вплетается в наше молчание. Сквозь половицы прорастает иван-чай, и под утро я собираю выпавшую на нем росу. Ты кормишь меня медом, и кажется, что на губах притаилась пчела.
От перезвона колокольчиков просыпается мой сон.
Я просыпаюсь с полной чашкой риса под подушкой, и к обеду в ней прорастают мои сны. Высаживаю их в крутобокие горшки и выставляю на порог, чтобы ночь подольше засиживалась в гостях.
Взрослые видения сбегают под утро в чужую постель, и я разбиваю их глиняные вместилища, а черепки закапываю слева от дома. Так меня находят те, кто подсмотрел кусочек моего сна. Обычно они покрыты пылью и если лизнуть пуговицу с их одежды, можно почувствовать привкус соли Ионического моря. Мы сплетаем волосы в общую косу, чтобы найти друг друга в своих сновидениях.
С рассветом мое отражение в зеркале седеет. Я насыпаю под кровать горстку муки, чтобы в нее впитались твои тайные мысли, а затем пеку лепешки. Если они получаются горькими, мы расстаемся, если сладкими — переписываемся на давно забытом языке, расшифровывая послания с помощью сапожной иглы, которая чинила столько сапог и туфель, что успела перенять от них даже спящие слова.
Ближе к лету расцветают абрикосы. Если нашептывать им печальные истории, они плачут медовыми слезами, а созревшие плоды, падая с ветки, напевают колыбельную.
Я роняю по десять предметов за день и надеваю все вещи задом наперед. Утро сменяет вечер как капли одного дождя, и в конце концов они смешиваются, как варенье в тазу.
Запахом полыни наполняется мой вчерашний рассказ.
Они росли вместе, как два ростка от одного корня, и в ногах у них засыпала ночь, а в головах просыпался день. Они седели от одного взгляда, и стоило одному чихнуть, как другой тут же утирал нос.
По пятницам в небольшой церквушке у дороги хор мальчиков отпевал дождь, а ветер хлопал дверьми и гасил свечи на подоконниках.
Они носили за пазухой нерастраченное время, как птицы в клюве рассвет, и пели, не раскрывая рта. Недоеденный кусок прятали в рукав, а в кисете вместо табака хранили по три монетки. Они так долго ходили босиком, что дороги узнавали отпечатки их ног и сами бежали навстречу.
Перекрестки редко встречались у них на пути, женщины — и того меньше, а больше всего любили они расписные глиняные игрушки, которые сами и лепили, набрав в рот воды, чтобы случайным словом не испортить рисунок.
В новогоднюю ночь их сны смешивались, как варенье с чаем, а на рубашках заплатами проступали накопленные обиды. Молоко сворачивалось в чашках, и его выставляли за дверь, чтобы наступивший год был сытым.
С приходом весны их отражения в зеркале превращались в жаворонков и улетали в раскрытые окна. Они гадали по стрелкам часов, как по кофейной гуще, и усы их были солеными, как водоросли в море.
В июне тополиный пух набивался в карманы и курительные трубки, а пчелы не находили ульев и ночевали в цветах. Книги раскрывались сами собой на нужных страницах и, при желании, можно было прочесть свой вариант эпилога.
В жару они впадали в спячку и просыпались лишь тогда, когда с деревьев начинали опадать листья.
… Камни ведали молчание трав.
Ты всегда моргаешь правым глазом быстрее, чем левым, подобно тому, как птица взмахивает сперва одним крылом, а затем другим.
Я раскачиваю качели в саду, словно маятник, и время поворачивается ко мне спиной.
Каждое утро срываю с окон занавески, и в доме спелым яблоком наливается день. Надкусываю его с четырех сторон и закапываю семечки в цветочных горшках. Из них прорастают бархатистые бутоны, и ветер разносит семена по всей поляне.
Мы играем в прятки с солнечными бликами, и они всегда прячутся в моей тени, а вечером забираются под кровать.
Я кормлю огонь солью, чтобы он всегда помнил море, и развешиваю на ветвях абрикоса серебряные колокольчики. В сумерках пью чай, сидя на перилах веранды, и дыханием расчесываю в траве проборы. Все мои птицы улетают летом, и возвращаются зимой, оставляя на подоконниках свои сны.
Под рукой бархатной лентой струится рассвет.
Театр, словно глиняный кувшин, наполняется звуками. На его стенах проступают немые видения, словно восполняя чей-то недостаток молчания. Мы входим в сон актеров грациозной поступью единорога, разделяя роли, как хлебный мякиш.
Действие намечает белокаменный храм, где вместо икон — росписи затворников. Персонажи движутся на ощупь, словно иноверцы, посыпая язык щепоткой соли после каждой сказанной фразы. На приступке, словно благовонницы, дымят курительные трубки.
Кто-то забывает отыграть свой текст, очередность сбивается — и сюжет просыпается и развивается сам по себе. Мгновенная растерянность перерастает в танец, в ходе которого срываются занавеси и драпировки, обнажая древний каркас. Тяжелой кистью скользит по сцене тень, обвивая запотевшие от чьего-то неистового дыхания ножки рояля.
Вдруг откуда-то из-за шторы с хриплым карканьем взлетает ворона. Следом выходит кот в черной шляпе не по росту и с пучком перьев во рту. Слышится смех.
Актеры и зрители выстраиваются в ряд, нанизывая на длинный шнур бусины, кольца, бублики… Пишут на зеркале место их следующей игры.
Глубокий вздох. Утро.
